*

– Вы знаете, что мое сердце пленено вами, мой дорогой господин Су. Будь вы девицей, я бы прислал вам алый наряд с нижайшей просьбой войти в мой дом, – вздохнул принц Цзин протяжно. – А сейчас могу лишь лечь у ваших ног.

Слова у принца не расходились с делом. Он запросто улегся на циновку, прижавшись плечом к бедру Мэй Чансу.

– Ваше высочество!..

– Я ведь пьян, – сказал тот серьезно. – В этом есть несомненное преимущество. Пьяный человек может вести себя смешно и непотребно, а назавтра притвориться, что просто ничего не помнит из содеянного. Попробуйте сами, ручаюсь, вам понравится!

– А если я скажу, что лекарь запретил мне вино? – возразил Чансу.

– Притворяться-то он вам не запретил! – Цзинъянь неожиданно хихикнул. Он выглядел в точности как человек, который перебрал лишнего – значит, мог и с трезвой головой предлагать ему извинительный предлог отбросить церемонии и вести себя раскованно.

И Мэй Чансу невольно сдался и спросил с улыбкой:

– И что же я, по-вашему, мог бы сделать, будучи пьян?

Цзинъянь бесцеремонно поймал его ладонь и, поднеся к лицу, принялся перебирать губами, прихватывая легонько то один палец, то другой.

– Выслушать мои признания, не перебивая через каждые два слова вежливым поминанием титула? Пожалеть? Одарить соединением уст, стерпев запах недозволенного вам вина? Готовьтесь, а я пока начну.

Цзинъянь заговорил, перемежая слова поцелуями в ладонь, щекотными и горячими, и в его словах не прозвучало ни оскорбления, ни бездумной похоти:

– Я болен вами, Мэй Чансу, и безрассудно желаю, чтобы эта болезнь длилась без конца. Вы навещаете мои сны по ночам и составляете счастье видеть вас днем; вы благородный муж и прекрасны при том ликом. Счастлив тот, кто может назвать вас другом – и вдвойне тот, кому будет позволено обнять вас на ложе. Ради этой призрачной надежды я готов сразу и совершать громкие подвиги, и соблюдать все ваши строгие наставления. Видите, насколько я потерял разум, смешав вместе должное и бесстыдное?

– А все вино! – не удержался Мэй Чансу от наставительного.

– А все вы, – вздохнул Цзинъянь и переместился с поцелуями с ладони на запястье. Дыхание у него было горячим, а язык щекотным, но, памятуя о предложении настоящих поцелуев, Мэй Чансу не спешил отнимать руку и одергивать одежду. Может, его друг и вправду пьян, и его энтузиазм все равно скоро погасит хмельная дремота.

– А если я, к прискорбному несовпадению, вовсе не ценитель утех отрезанного рукава? – предположил он все же из неуместной честности.

– А я тебя научу! – бодро пробурчал Цзинъянь уже где-то на полпути к его локтю. – То есть вас. Вам, наверное, прежде негодный воздыхатель попался. И этот скверный человек не сумел вам объяснить, что между мужским и женским ртом разницы, считай, нет.

– Сяо Цзинъянь!.. – потрясенно выпалил Мэй Чансу, на миг позабыв и о хитрости, и об осторожности, и о должном обращении. Ахнул и договорил совсем не то, ради чего открывал рот: – Ты… кусаешься?

Цзинъянь, только что нежно, но чувствительно прихвативший его зубами на сгибе локтя, поднял голову. Лицо у него было совершенно красное.

– Боги и все демоны, я от тебя правда с ума схожу! Вино, да… это вино. Прогони уж, если тебе противно. – Он помолчал и добавил шепотом: – Или смилуйся и позволь.

– Ваше высочество принц Цзин, – укоризненно вздохнул Мэй Чансу, опасаясь, что уже и так потерял всякий шанс на подобающее обращение. – Как можно! Вы прославленный генерал и могущественный принц, я же перед вами бледная тень, как вы можете говорить о милости даже в шутку? Разве подобает мне, ничтожному, который и прекрасным девам не решается изъявить свое внимание…

– Каким таким девам? – Цзинъянь заинтересованно повернул голову.

– Да ваше высочество же! Неважно, каким! Что, одинокому мужчине на дев и посмотреть нельзя?

Цзинъянь положил его холодную ладонь себе на пылающую щеку.

– Нынче вечером – к гуям подземным всех дев! Вы не одиноки. С вами я.

Он был несомненно пьян: путался между изысканной и просторечно-солдатской речью, сбивался с «вы» на «ты» и обратно и упрямо держался сейчас лишь за одну мысль, которую так некстати вбил себе в голову. Переупрямить Буйвола? Невозможно. Переупрямить пьяного Буйвола? Не под силу даже богам.

– Ладно, – согласился Чансу покладисто, – к гуям. Но и вы тогда не позорьте мои ничтожные способности советника, предполагая, что я посмею хоть что-то предложить вам из жалости.

Ладонь со щеки переместилась на губы, безо всякого на то позволения владельца этой ладони. И уж тем более Мэй Чансу не разрешал этому бесстыднику посасывать его палец, обхватив губами, точно леденец, или… Нет! Никаких «или»!

– Жалость? Или шалость? – ухмыльнулся тот, выпуская палец, но не разжимая хватки на запястье. – Знаешь, а ты тоже покраснел. Тебе к лицу.

– Еще бы мне не покраснеть… – буркнул Мэй Чансу. – Южные утехи – не мой кусок пирога. Да и вы, по всем приметам, в страстях «отрезанного рукава» не замечены.

Какие вообще южные утехи? Это же его Цзинъянь! Они пытались целоваться как-то в молодости (на какие только глупости не толкает отроков любопытство?), но лишь стукнулись зубами и не испытали ничего, кроме неловкости.

– Это не беда, – сказал Цзинъянь с апломбом, совершенно не подходящим зрелому мужу. – И даже не затруднение. Давай начнем с того, что я сниму с тебя этот несносный шарф и докажу, что мое к тебе дружеское расположение не составляет решительно никаких неудобств.

Он был горячий, такой горячий! И грел куда лучше завернутого в ткань раскаленного кирпича – от каждого прикосновения его губ по коже расходились волны тепла. От горла – к ключицам – ниже по груди, где сердце…

– Дружеское расположение, – вздохнул Чансу и сам развязал пояс, сдаваясь на милость своего принца.

Цзинъянь быстро сел, будто протрезвел в единое мгновение, скользнул руками под распахнувшиеся полы и ухватил ладонями за бока так крепко, точно намеревался поднять Мэй Чансу в воздух. Хотя нет, до трезвости ему было далеко – что, как не вино, не давало ему видеть очевидные последствия собственных действий даже на шаг вперед, отчего белый шарф ему пришлось стягивать уже зубами. Достигнув успеха не без труда, Цзинъянь тут же уткнулся лицом в скрытый от него доселе белым шелком изгиб шеи, втянул носом и вздохнул так сладко, словно вдыхал сейчас аромат пиона из волшебного сада.

– Вы держите меня так крепко, словно боитесь, что я упорхну, – все-таки не удержался Чансу от легкой шпильки. Наилегчайшей. В хватке этих ладоней ему было на самом деле покойно и надежно, но не поощрять же и без того распоясавшегося Цзинъяня.

– Полагаю, – произнес тот невнятно, потому что прямо ему в шею, – ни один благородный муж не одобрит такое положение дел, когда его щекочут за ребра.

Мэй Чансу мелко и торопливо закивал, сопровождая свое одобрение подобной рассудительности еще и выразительными «угу». Щекотки он боялся и в юности, и даже сейчас, когда телесные привычки сменились все до единой вместе с кожей.

– Но говорится также, – обдал Цзинъянь теплым дыханием нежную кожу, – что благородный муж стойко терпит лишения.

Скользкий и упругий кончик языка прочертил полосу вдоль по его шее ниже уха, и Чансу провалил испытание на благородного мужа вчистую, потому что охнул – вернее, понадеялся, что охнул, а не вовсе пискнул без всякого достоинства.

– А вы ведь вдобавок муж, одла… олба… обладающий несравненной ученостью! – выпутался все-таки из сложного слова Цзинъянь и добавил к первой черте вторую, влажную и горячую. И такую же щекотную. – Что за знак я пишу, узнаете?

– Недостойно… пользоваться слабостью беззащитного, – выдавил Мэй Чансу.

Сердце у него колотилось так, словно Цзинъянь своим языком делал вещи, намного дальше отстоящие от границ любой пристойности, чем это было на самом деле, а не просто шутил, поддразнивая касаниями губ под ухом. Глупая шутка! И глупое тело, слишком слабое, слишком чувствительное. Но, несмотря на всю чувствительность, он старался и никак не мог отгадать, в какой знак складываются перемычки между вырисованными языком линиями – три мокрых, горячих, коротких касания.

– Ты не беззащитен, – повторил Цзинъянь упрямо. – Ты со мной. То есть я с тобой. И я тебя люблю. Вот чувствуешь, два перекрещенных штриха? «Ай». Любовь.

Дыхание Цзинъяня ощутимо отдавало вином, но на ловкости его рук хмель не сказывался, и Чансу, уже почти лежащий в его объятиях, вдруг обнаружил, что закинул ногу ему на бедро – просто чтобы удержать равновесие, – а полы его скромных халатов возмутительно задрались снизу и окончательно распахнулись сверху.

– Ваше высочество, – предпринял он последнюю, безнадежную попытку.

– Угу…

– Вряд ли за пазухой моих простых одеяний вы обнаружите что-либо достойное взгляда человека, которого дарят вниманием первые красавицы столицы!

– М-м, – не подтвердил, но и не опроверг мысль о своей популярности Цзинъянь, с увлеченностью прокладывающий строку поцелуев между его ключицами, точно ожерелье.

– И уж точно мое тело недостойно…

– Ты как головка сахара. – Цзинъянь поднял сияющие глаза. – Весь из колючих граней, но на языке таешь. Взять в рот целиком и пососать, м-м.

Чансу как нагретой для купания водой в лицо плеснули – щеки заполыхали сразу. И ведь не девица же невинная, к скабрезностям не приученная! Линь Шу был подлинно военной косточкой – с десяти лет по походным лагерям среди армейских соленых шуток; Мэй Чансу с десяток лет пробыл главой боевого союза – головорезов из дикого края, не отличающихся изысканностью манер. Су Чжэ… при чем тут эта маска мягкого, скромного ученого, однако тоже не первый год живущего на свете и невозмутимого к любым словам?

– Никаких у меня манер, да? – улыбнулся Цзинъянь весело, положив голову ему на грудь. – Признаю, устыдясь самого себя: я пьяный солдафон. Но господин Су щедр и благожелателен, отчего я надеюсь на прощение моей казарменной грубости, смягченной единственно восторгом перед его персоной.

Сколь длинная и аккуратная тирада для человека хмельного! Но, кажется, в давние времена на их попойках Цзинъяню первыми отказывали ноги и только после третьего кувшина – язык. «Сколько же ты сейчас принял, Водяной Буйвол?»

Сама призрачная схожесть с давним и забытым обжигала, вызывала краску на лице, заставляла томиться неподобающим. Тосковать не по весенним радостям – по ушедшей навсегда беспечной возне двоих юнцов. Как это было – на песке, в траве, на сбитых в комок покрывалах, прижавшись телом к телу, используя все свои уловки единственно для того, чтобы заставить другого смутиться и таким образом выиграть камень на доске в этой бесконечной партии… И если тогда Цзинъянь вздыхал по другу всерьез, виду он точно не подавал.

Теперь же упрямый Буйвол имел бы все шансы закрепить выигрыш за собой. Его губы и пальцы теребили и нежили, выплавляли желание там, где ему было вовсе не место, заставляли Чансу терять привычное хладнокровие и ясность суждений. Только и оставалось, что прятаться за иронией, прибежищем слабого:

– А-ах… Вы, ваше высочество, опытный воин: противостоите вину не менее ловко, чем врагу на поле брани, и не теряете дара красноречия даже тогда, когда ваши губы все время заняты иным.

Чансу еще был способен строить такие фразы по всем канонам, когда по плечам и груди рассыпались поцелуи, то мокрые, то невесомые, то горячие – но благоразумно сдержал свои ораторские порывы после, когда Цзинъянь, как опытный стратег, отыскал слабые места и прицельно их атаковал. Соски, скажем. Или изгиб локтя. Изнанка бедер. Поясница. Крепость, в которой столько слабых мест, вообще не предназначается для осады. И ведь его друг не приступил еще к главному штурму!

Просто слишком чувствительное тело, успокаивал себя Чансу, одновременно дивясь, что же он раньше не использовал такую полезную особенность с какой-нибудь искусной красавицей, жаждущей ему услужить. Подставлять лицо южному ветру у него не бывало желания вовсе, но ведь и красавицы никогда не заставляли его недужное тело гореть, а янский стебель – так резво воспрянуть от сна. А вот у Цзинъяня это сейчас прекрасно получалось.

Почему – именно у него? Почему – сейчас?

Как будто что-то томное, сладкое, несообразное ни с какими приличиями, жило себе тайно в самой глубине тела строгого господина Мэй Чансу, чтобы с гиканьем вырваться на волю, точно степной варвар, едва кто-то скажет ему от всей души «я хочу вас»? И тело, которым овладел этот нежданный захватчик, жаждало весенних удовольствий немедля, и наплевать ему было на все предостережения лекарей, и, между прочим, на то, что с ним была сейчас не обученная услаждению барышня, а нетрезвый здоровяк Цзинъянь, чьей любви ему, пожалуй, не снести без ущерба.

Разумному человеку впору было бы испугаться. И от этого испуга язык Мэй Чансу, его главная сила, словно своей волей развязался и начал плести новые словесные кружева:

– Может, не стоит, ваше высочество? Мне горестно подумать, что утром вместе с похмельем вас настигнет раскаяние, и ничтожный, во хмелю показавшийся вам желанным, вызовет у вас отвращение и больше не будет иметь счастья видеть вас так же часто и беспрепятственно, как прежде…

– Вашим страхи надуманны, милый советник Мэй, оставьте любые тревоги, – ласково посоветовал раскрасневшийся Цзинъянь, укладывая его на гору собранных вместе подушек и разводя ему колени. – Говоря, что влюблен в вас, я не лгу ни словом. И когда вы уступаете недолжной скромности, принижая себя – видеть это горестно, как скрывающееся в тучах солнце. Моя признательность за ваше снисхождение уже сейчас выше горы Лушань и долговечнее камней на ней, и вдвойне я благодарен богам, что ваше естество не противится моим прикосновениям. Для меня будет счастьем помочь вам взлететь к сияющим небесам.

– Но… я…

– Ага. Ты.

Цзинъянь посмотрел на него совершенно шальными пьяными глазами, выдохнул, облизнулся – и, склонившись, без лишних слов накрыл навершие янского жезла губами и вобрал его в рот. Как и намекал. Выпустил – и втянул в себя снова. И еще.

Чансу потерял дар речи. Он лишь жалобно вскрикнул и вцепился в мускулистые плечи, балансируя на острой грани давно не испытанного удовольствия. Кровь грохотала у него в ушах, но даже она не заглушала влажных, непристойных, чмокающих звуков. А вид головы с туго затянутой прической, c парадной заколкой, ритмично покачивающейся над его плотью, било по глазам не слабее вспышки разорвавшегося пороха. Он попытался сдержаться, растянуть это наслаждение хоть ненамного, но это было все равно что усилием воли пытаться загасить огонь, бегущий по длинному фитилю… и слишком быстро он с длинным стоном содрогнулся, заливаясь жаром и выплескивая живую ртуть в рот Цзинъяню. А тот, придерживая его обеими ладонями под ягодицы, как держат чашу с вином, довершил невозможное невероятным: задержал семя во рту и, подняв голову, медленно сглотнул.

Потом этот чертов Буйвол не глядя нащупал чашку с остывшем чаем, опрокинул ее в рот, едва не закашлялся и все же заявил, как ни в чем не бывало:

– Ну вот, познакомились, мой прекрасный Чансу. Я же говорил, что ты сладкий!

Он по-солдатски быстрыми движениями распутал свои пояса и рухнул рядом на подушки полуобнаженным. Насколько он сейчас возбужден и как крепок его восставший к бою меч, Чансу мог не только видеть, но и легко осязать, и, точно намека было мало, Цзинъянь переплел с ним пальцы и потянул на себя:

– Приласкай, а?

Спуск на бренную землю с сияющих пиков уже успел набросить на Чансу вуаль расслабляющей дремы, но от него много усилий и не требовалось. Цзинъянь не успел коснуться себя вовсе, пока старался для удовольствия самого Чансу, однако успел дойти почти до грани, так что часто задышал под первым же движением его кулака, зажмурился, пробормотал быстро и неразборчиво: «Ох, милый, драл бы я тебя на всю длину, как самую горячую девчонку в парчовом домике» – и выплеснулся ему в руку.

Вот на Цзинъяня волна наслаждения накатила, точно настоящая морская: встряхнула и уронила навзничь в подушки, где он и замер, распростершись, на добрый десяток ударов сердца, глубоко и довольно дыша. Лишь потом он собрался с силами и медленно сел. Взгляд его, расслабленный и влажный, скользнул по лицу Мэй Чансу, точно ласкающее прикосновение, и тот в ответ сам потянулся к Цзинъяню, как завороженный, не сразу сообразив, что его пальцы перепачканы сейчас семенем и ими никак не пристало касаться особы принца. Одновременно и Цзинъянь засуетился и полез в рукав за чистой тряпицей. Поймал его руку, самолично вытер и быстро поднес к своим губам, легко целуя.

– Я ужасно выразился, да? Не смею и надеяться на прощение за свой грубый язык. Надеюсь, мой изысканный советник понял, что сказанное на ложе в пылу страсти извинительно, и отнесся к моему несовершенству со всем снисхождением.

Не всякому трезвому удается составить такую изящную фразу. Покинул ли тело Цзинъяня хмель вместе с семенем, или он не счел нужным более преувеличивать меру своего опьянения, чтобы получить дозволение обойтись без церемоний? Невероятное явление природы – хитрый Буйвол.

– Напротив, я счастлив, что даже моих слабых сил хватило, чтобы доставить вам удовольствие, заставляющее забывать правила и скромность. И хоть немного отдариться за собственное наслаждение, – улыбнулся Мэй Чансу.

Хотелось, по правде говоря, не просто улыбаться, а несдержанно хихикать, вызывая у Цзинъяня сомнение в душевном здравии мудреца из цзянху. Хороша бы вышла парочка: поумневший в любовных хитростях Цзинъянь и его потерявший разум от утех на ложе советник! Но все-таки невозможный, внезапный сияющий пик перетряхнул Чансу всего, заставив отбросить любую сдержанность, так что он посмел добавить с намеком:

– Оно было так же сильно, как и неожиданно.

"Цзинъянь, дорогой, я полагал тебя человеком даже слишком целомудренным, а теперь задаюсь вопросом, с кем именно ты научился, как говорится, впускать угря в горячий источник?"

– Но ведь не оказалось неожиданностью из тех, что скорее неприятны? – Цзинъянь усмехнулся. Разумеется, он ни на долю мгновения не усомнился в искреннем удовольствии Чансу.

– Всего лишь из тех, что заставляют бесплодно гадать, где ваше высочество набрались таких неожиданных и прекрасных умений, – ответил Мэй Чансу кротко.

– Мое умение играть на флейте далеко от совершенства. А как бы мне хотелось, чтобы под моими губами вы полностью забыли себя в удовольствии! – признался Цзинъянь без стеснения, однако совершенно оставив без внимания терзающий Чансу вопрос. – Однако я готов бесконечно совершенствоваться в этих вещах с вами. Если вашим желанием будет разделить со мною ложе снова… будет ведь?

Произнеся это, Цзинъянь покраснел едва ли не до загривка, однако упорно пожирал его взглядом, в котором смущение и счастье перемежались, не смешиваясь, как масло и вода в одном сосуде.

«Это не юношеское смущение перед непристойным, – понял Чансу со всей ясностью. – Нет, просто я сказал ему сразу и со всей определенностью, что южные страсти меня не волнуют. И даже будучи вдребезги пьян – а он на самом деле пьян, кстати? – больше всего великолепный принц Цзин боится принудить скромного советника к утехам силой своего желания. Которое высказал совершенно недвусмысленно. «Драл бы на всю длину, как доступную девицу», да? Никакого изящества обращения не осталось в великолепной столице; испортила тебя армия, друг мой Буйвол. Правда, и опытом на ложе одарила сверх меры».

Миг на раздумье Цзинъянь, кажется, истолковал как колебание, и его низкий голос сделался умоляюще нежным, когда он добавил:

– Поверьте, я не пропустил ваших слов мимо ушей и помню, что вы чужды дуновению южного ветра, а, значит, мне уступили лишь из вашей природной доброты и толики любопытства. Благодарный за это, я не посмею просить вас о том, чего бы вы сами не пожелали, однако не оставляю надежды побороть ваше предубеждение, балуя вас вещами несомненно приятными.

Чансу завозился в подушках, сел, запахивая халат.

– Ваше высочество твердо решили баловать недостойного сверх меры? Ничтожного простолюдина, который должен служить вам и почитать за счастье исполнять ваши желания? – спросил он. Хотел с иронией, но вышло жалобно.

– И даже больше, – подтвердил Цзинъянь. – Счастье тех, кто нам мил, сковывает нас сильнее цепей, а забота о нем не тягостна, но сладка, как мед.

Он потянулся за плащом с серебряной вышивкой и обернул им Мэй Чансу прямо поверх смятых испачканных халатов.

– Вот где-то так.

Он привлек Чансу к себе – полураздетый, горячий, бесстыдный, – прижал его, закутанного, к своей груди и зашептал на ухо:

– Я хочу, чтобы под моими поцелуями тебя оставляли мысли о любых девах, даже самых прекрасных, и покидала стыдливость. Чтобы на ложе я сделался отрадой твоего взора, как ты уже давно стал отрадой моего. Чтобы тебе было желанно распахнуть для меня двери спальни в ожидании грядущего удовольствия. Чтобы ты безошибочно стонал мое имя, изливаясь мне в губы, а прикосновения к моему телу разжигали бы жар в твоем собственном. Чтобы мои ласки дарили тебе не смущение, а радость, и приносили не изнеможение, а глубокий сладкий сон. Видишь, как многого я хочу, Чансу, и сколько у меня разнообразных желаний? Мне отрадно слышать, что ты хочешь им служить.

– Ну что ты говоришь… – пробормотал Чансу, чувствуя себя так, словно это не Цзинъянь напился пьяным и соблазнил его, а он сам опрокинул в себя кувшинчик совершенно запрещенного ему лекарями вина. Слабое тело, которое обычно не оставляла ноющая боль, наполнилось сейчас истомой и легкостью, а в разуме, точно пузырьки в кипящем чае, всплывали одна за одной идеи легкомысленные и вовсе недостойные.

– Ну и говорю. Я – пьян, – авторитетно сказал Цзинъянь, крепко прижимая его к себе. – Мне – можно.

Как тесно ножны обнимают меч,
Как стан изогнут, точно дивный лук,
Как знамени подобен шелк волос!

Пускай звучат удары плоти в плоть,
И стоны поле боя огласят -
От наслажденья вместе мы умрем.

У ворот поместья Су остановилась богато изукрашенная повозка. Приоткрылась дверь, и сидевший внутри поманил Мэй Чансу подняться на ступеньку в эту обтянутую шелком тесноту.

– Прошу вас, господин Су!

Как мог скромный советник отказать имперскому принцу, или, вернее, как мог Мэй Чансу нарушить свое обещание разделить этот вечер с другом? Против радушия у него не было щита, против щедрой любезности – достойного оружия. К тому же летний вечер обещал быть теплым, таким, что и мехового плаща недужному господину Су не требовалось.

– Благодарю вас от всего сердца за любезное согласие, подарившее спокойствие моей душе, – начал Сяо Цзинъянь, когда Мэй Чансу устроился на сиденье подле него. – Надеюсь, вы поймете мое естественное желание не оставаться в долгу.

– И какое это имеет отношение к желаю вашего высочества прокатиться вместе со мною по городу? Человек военный вроде вас должен презирать скудные удобства закрытой повозки, предпочитая им добрую верховую езду, но вряд ли здесь можно считаться долгами.

– Улицы Цзиньлина – не то, что имперский тракт, – вздохнул Цзинъянь и развел руками. – Вы, несомненно, ощутите тряску, пусть недолгую, но с моей стороны будет лишь честно разделить с вами это неудобство, вместо того чтобы ехать верхами. Вот и вся причина. А не то, что поездка за затворенными занавесями – отличный предлог уединиться с вами для неподобающего.

Он улыбнулся, ослепительно и мягко. Сердце Мэй Чансу против его воли забилось хоть немного, но сильнее.

– Подобные мысли пришли в голову вам, не мне, – кротко упрекнул он Цзинъяня. – Я всего лишь хотел спросить, куда вы меня везете.

– В том, что вы остаетесь гласом разума, тогда как мой рассудок опьянен весенними ветрами, нет ничего удивительного. – Цзинъянь смотрел на него без смущения и с таким восторгом, как не глядят и на первую красавицу страны. – Но на ваш вопрос «куда» у меня все же есть ответ. Собственно, я с него и начал. Что не люблю оставаться в долгу...

Он положил свою сильную длиннопалую кисть на руку Мэй Чансу. Тот вдруг подумал, что дорогой друг мог бы без усилий обхватить его запястье горячими пальцами, подобно браслету. И вечно мерзнущим рукам такая невинная ласка была бы приятна.

Увы, слово «невинный», вопреки всем намерениям Мэй Чансу, уже вовсе не подходило к его отношениям с Сяо Цзинъянем. Ему даже случалось задуматься, не уступить ли Цзинъяню в его домогательствах раз и навсегда, с трезвой головой, тем самым привязывая седьмого принца к себе еще сильнее и крепче. Но вот незадача: Цзинъянь был искренне влюблен. Он не желал, чтобы советник уступал ему и служил его желаниям, зато хотел разделить страсть с милым другом поровну, балуя и нежа самого Чансу. А настолько совершенное притворство в весенних играх было хилому телу Мэй Чансу определенно не под силу: тут и не всякий превосходно обученный наложник справился бы…

Зато чтобы безыскусно наслаждаться тем, что удовольствие ему и вправду доставляло, у него выходило без труда.

«Ученость в этом деле не на пользу, – упрекнул он себя. – Все-то ты думаешь там, где следует довериться отклику тела!» Увы, своему телу он не доверял с той поры, как с новой кожей и новым лицом делал первые неуверенные шаги по дорожкам Ланъя.

Тем временем Цзинъянь, видно, расценив его молчание как знак терпеливой выдержки, а не рассеянности, продолжил:

– Вы ведь водили меня не так давно в дом Мяоинь? Красавицы, несравненная музыка, допустимая в меру вольность обхождения… и да-да, конечно, имена и лица людей, которые мне следовало запомнить и которым надлежало отныне узнавать меня самого, буде случится необходимость. Приятное время, за которое мне следует отдариться честь по чести.

– Вашему высочеству не стоило хлопотать… Не так велико было удовольствие, получаемое вами от того вечера, если глаза меня не обманывали, – укоризненно заметил Мэй Чансу.

– От вашего проницательного взора ничто не укроется и за западными горами, – согласился Цзинъянь весело. – Я не любитель музыки: ни гуциня, ни пипы, – и, хотя прекрасные лица прислуживающих в доме Мяоинь девушек доставляли мне радость, любоваться вами мне было куда отраднее, чем ими. Их вольное и непринужденное обращение горячило мне кровь, однако вы были далеки от меня, как луна в небесах. Вот как лучшее может стать препятствием хорошему!

– Тогда я страшусь подумать о том, куда и зачем вы меня везете. Мстительность вашему высочеству точно не к лицу! – Из-за закрытых занавесей Мэй Чансу все же расслышал громкие голоса стражников и хлопанье полотнищ. – Ушам своим не верю: неужели вам пришла в голову пагубная мысль затеять поездку за пределы городских стен? Позвольте немедля воззвать к доводам разума и переубедить вас, поскольку…

– Вы - очень, очень занятой человек и все свои труды употребляете мне во благо, – продолжил за него Цзинъянь. – Я это знаю и не посмею надолго отвлечь прекрасного господина Су от дел. Но ведь маленькую прогулку вам никто не запрещал? Это ближе, чем до горы Гу.

– Ну да, генерал Ци, конечно, рассказал вам про нашу с ним встречу на горе Гу, – проворчал Мэй Чансу. – Что за злопамятный господин!

– До места нашего назначения не больше трех десятков ли и по хорошей дороге, – продолжал убеждать Цзинъянь, для верности завладев его рукой и трогательно переплетя с ним пальцы. – И стражи не пройдет, как мы доедем. Время за веселой беседой пролетит быстро. Для больших бесчинств я все еще прискорбно трезв – хотя одни мысли о них в вашем обществе уже сладостны.

– Каких таких бесчинств?

– Совсем никаких! Пока мы не доберемся до места. Дом развлечений там мал, однако расположен в уединенном месте и превосходным образом устроен.

Цзинъянь покраснел и прибавил торопливо:

– Только не подумайте, ради всех богов, что я позволю ивовым красавицам и красавцам вам докучать. Мне известен ваш строгий нрав, господин Су, и ваша хрупкость, и я бы никак не посмел. А если что, для всяческих укрепляющих здоровье телесных наслаждений у вас есть я!

– Ваше высочество!..

– Я без памяти влюблен, чуток к проявлениям вашего удовольствия, у меня ласковые губы и совершенно никакого ненужного стеснения, – решительно договорил Цзинъянь, полыхая щеками. – Для меня не будет большего счастья, чем убедить вас разделить эту заботу со мною.

Масштаб стратегических планов принца по соблазнению недостойного простолюдина Су Чжэ поражал. Пора было признать разгулявшегося Буйвола к ответу.

– Ваше высочество не смущает, что мы оба нынче играем несвойственные нам роли? Вы, добродетельный и зрелый муж, странным образом уподобились юнцу, который со всем пылом убеждает хорошенькую барышню приподнять подол и допустить пчелу к ее цветку, мол, приятно будет обоим. Но и я, немолодой и болезненный ученый, не слишком похож на такую барышню, смешно меня сравнивать с нею. Моя наружность тронута нездоровьем, тело ущербно, из меня негодный возлюбленный. Играть на нефритовой флейте мне недостанет дыхания, быть старшим братом – крепости плоти, а, позволив зрелому мужу беспрепятственно срывать цветы удовольствий с заднего двора, я и вовсе занемогу надолго. Разве пристало сыну дракона пить из надтреснутой чашки?

Но упрямство некоторых рогатых непрошибаемо ничем. Цзинъянь ответил только:

– Вы, господин Су, несомненно, ученый мудрец, взгляните же на это дело глазами своей мудрости. Разве и лучшим наставникам удавалось когда-нибудь уговорить влюбленного отвлечься от предмета его страсти, очерняя этот предмет? Разве может показаться смешным то, к чему стремишься всей душой? Боюсь, пока это наваждение меня не покинет, вам придется смиряться, терпеть и, благодаря вашей неиссякаемой доброте, изредка снисходить к моим бесстыдным желаниям в том виде, в каком это вас не обидит. Мы с вами найдем способ предаться удовольствию, который не причинит вам ни вреда, ни обиды. Несомненно, такое человеколюбие заслужит вам наилучшее благое перерождение в будущей жизни, а в этой - подарит неоднократную сладость сияющего пика, ради чего я приложу все усилия.

– Вам бы хвалебные оды на празднествах возглашать! Я уже раскаиваюсь, что неосторожно переспросил сейчас о ваших так называемых больших бесчинствах, – проворчал Мэй Чансу.

Цзинъянь мягко приобнял его, привлек к своему плечу, давая возможность наилучшим образом расслабить спину и дать отдых телу.

– Вы лучше на них своими глазами посмотрите, – шепнул он на ухо.

***

Мысли Цзинъяня, что неудивительно, во многих делах шли путями прямыми, точно копье. Его уединенный и превосходно обставленный дом развлечений оказался маленькими купальнями на берегу озера. Заведение могло приютить не больше полудюжины гостей, но уж ради них было готово расстараться.

Здешние прислужники оказались сдержанными, но без подобострастия (то ли они не знали, что их навестил циньван, то ли получили строгий приказ делать вид, что не знают), а ивовые прелестницы, вопреки обычаю, не норовили то и дело задеть гостей рукавом, намекая на более откровенные прикосновения. Яства для принца и его гостя подавали легкие, и питье Цзинъянь лично наливал Мэй Чансу из особого кувшинчика, первым делом пояснив: «Специальный подарок моей матушки достойному мужу, которому лекари запретили вино». Жидкость щипала на языке, отдавала нежным привкусом имбиря, перца, гибискуса и трав и заставляла голову слабо кружиться.

Чансу даже сделалось смешно. Что такого было взаправду в его хилых прелестях, чтобы они заслуживали таких усилий?

– Вы напрашиваетесь на похвалу своей внешности, господин Су? В моих глазах вы прекрасны весь, от ушей до пяток, – только и ответил Цзинъянь, поднимая его на ноги и настойчиво подталкивая в сторону главного блюда сегодняшнего вечера – купального бассейна с горячей водой. Похоже, чудесный напиток настолько расслабил Чансу, что он, точно пьяный, начал проговаривать мысли вслух. – И да, про «излишне обнажать прискорбное несовершенство» тоже уже было, не повторяйтесь. Дайте-ка я сам вам помогу, мне снести ваш гнев будет легче, чем слугам.

Его руки развязывали и распахивали, щекотали легкими касаниями и царапали кожу загрубевшими мозолями, освобождали от шарфа и верхних халатов с невиданной для человека благородного сноровкой – а когда все это завершил короткий поцелуй-укус в загривок, Чансу издал звук величайшего возмущения и прянул вперед: туда, где у воды с поклоном его ждали двое слуг, чтобы избавить господина от нательного и помочь ему опуститься на уходящие вглубь небольшого бассейна ступени. Точно он был хрупкой придворной дамой, не привыкшей и шагу ступить, не опираясь на чью-то руку.

– Дно выложено «облачным камнем» и скользкое, – пояснил Цзинъянь, сам непринужденно скидывая свои шелковые одеяния на руки слуг. Мэй Чансу мазнул взглядом по его нагому телу и тут же принялся рассматривать собственные торчащие из воды колени, точно они представляли собой занятное зрелище. Янский столб Цзинъяня вздымался уже уверенно, и ему не было нужды дополнительно крепнуть под любопытствующим взором.

Слуги испарились сей же миг, будто в дверной проем их выдуло ветерком. Цзинъянь опустился в воду быстро и шумно, точно сходящий с катков на речную гладь корабль, и тут же устроился у Мэй Чансу под боком.

– Вам не стоит мерзнуть. – Цзинъянь подобрал бронзовый черпак и принялся поливать ему плечи и шею. Вода была превосходная: ровно такая, чтобы греть, но не обжигать, а еще над нею поднимался нежный пар, обнимавший мерзлое тело подобно наилучшему меху.

– Что ж, именно таким вы полагаете достойное времяпрепровождение? Уподобиться черепахам в летнем пруду?

– Что до меня, я уже достиг Западного рая и никуда отсюда не денусь, – широко улыбнулся Цзинъянь. – Разве что прогуляюсь рука об руку с вами полюбоваться здешними красотами с самых сияющих пиков. Поспешите выразить ваши желания, господин Су, или недостойный устроит все по своему скромному разумению и в согласии со своей беспутной натурой.

Цзинъянь во хмелю, нелепый, отважный и раскованный, был попросту мил и привлекателен. Цзинъянь – стратег весенних битв и красноречивый соблазнитель - был чем-то вовсе незнакомым Чансу, однако притягательности не утратил.

– Благородный муж поймал бы вас на слове и сказал, что его душа не приемлет беспутства. И мы бы с вами бесцельно мокли в теплой водичке до самого вечера. Но ничтожный вроде меня, объятый трепетом, не преминет спросить напрямую, чем же ему грозит нерешительность и молчание.

– Охотно вас просвещу…

Цзинъянь придвинулся ближе и переплел с ним ногу, словно не давая уплыть в странствие по теплым водам. Чансу – нагой, разморенный, способный уже легко достать рукой до чужой восставшей плоти, – настроился в этот самый миг на решительную атаку. Но, похоже, ритуал ухаживания грозил затянуться по полному церемониалу.

– Начну я с того, что усажу вас к себе на колени и расплету волосы с усердием заботливой супруги, а потом возьму плату за труды: зацелую вам шею и плечи, распробую кожу на вкус. Вы позволите мне эту малость?

Не то! Чтобы принц изысканным слогом умолял простолюдина дозволить ему вещь настолько невинную, когда сам мечтал, вне сомнения, о настоящем сочетании тел? Цзинъянь обычно отличался прямотой, потому это резануло по ушам Мэй Чансу откровенной фальшью и насмешкой и заставило его ответить резче, чем надлежало бы:

– Любезный Сяо Цзинъянь, верно, забыл, что я - не невинная барышня. Раз уж сижу подле вас без единой нитки на теле, то понимаю, чем такие встречи заканчиваются. При всей моей телесной слабости я - не кусок сахара, не растаю.

Он не успел договорить, как Цзинъянь резко склонился к нему и руки, обещавшие ласкать, поймали его на месте в жесткий захват, притиснув локти к бокам.

– Вы непоследовательны и не облегчаете мою задачу, господин Су!

– Чем это? – огрызнулся он машинально; нападение невольно заставило вскипеть кровь, хоть Чансу не мог и помыслить оказать достойное сопротивление.

– Тем, что мешать заявленное вами равнодушие к южным забавам со щедрым дозволением мне отпустить себя – все равно что рассыпать порох меж углей!

– Неужели ваше высочество настолько утратит себя в этом пожаре, что решится взять желаемое силой? – парировал он, не задумываясь.

Пальцы, стискивающие его локти, закаменели.

– Даже так, господин Су? А ведь вы прекрасно знаете, что вам нечего меня опасаться. Сдается мне, что вы, подобно тщеславной красавице, сейчас попеременно приближаете меня и отталкиваете, упиваясь своей безнаказанностью. Хорошо. Вдохните!

– Что?.. – Мэй Чансу растерялся.

– И выдыхайте, – довершил свое распоряжение Цзинъянь и, притянув Мэй Чансу к себе, накрыл его рот своим.

Чансу, без упора проехавшийся пятками по гладкому дну, оказался притиснут к его распаренному мокрому телу. Он полулежал на груди Цзинъяня, животом ощущая его крепкую плоть и не в силах скрыть не единого проявления своего собственного желания. Уверенные руки выглаживали ему спину и плечи, разбирали и болезненно-сладко тянули волосы, пощипывали поясницу и не отказывались спускаться ниже, а поцелуй все тянулся, мягкий, но настойчивый. Смешивать дыхание так долго! Мыслимо ли это для человека с его недугом? Он хотел это сказать, но вместо этого простонал Цзинъяню в губы что-то неразборчивое и неподобающе томное.

Цзинъянь, однако, отнесся к этому стону со всем вниманием и освободил губы советника для мудрых или жалобных речей, переместившись с поцелуями ниже. Он сцеловывал с худых плеч капли и прихватывал зубами нежную кожу на горле, щекотно дразнил шею напряженным кончиком языка и легко кусал за мочку уха. Мэй Чансу почувствовал себя предназначенным к съедению спелым персиком. Хмель окончательно покинул его голову, зато, точно разогретый мед, стек вниз, в чресла.

Цзинъянь протиснул ладонь между их мокрыми телами и с уверенностью обхватил пальцами оба янских стебля. Миг, когда он принялся водить ладонью вверх и вниз, был рассчитан лучше, чем введение в бой засадного полка. И двигал он ею в точности так, как надо: не слишком быстро, не слишком резко, с полным пониманием того прискорбного факта, что Чансу – не самый стойкий боец в весенних сражениях и его меч еще только воспрял к бою. Плоть скользила в воде, соприкасаясь с другой плотью, понемногу наливаясь желанием. Чансу подался вперед, вжимаясь крепче, стремясь получить от этого соприкосновения больше. Цзинъянь немедля подхватил его под ягодицы, давая необходимую опору, и вдобавок переменил положение руки. Теперь он оставил без ласки собственный ствол, зато его пальцы, сомкнутые кольцом, прошлись по крепнущему стеблю Мэй Чансу от самого основания до венца, еще раз, и еще. На третий раз он мягко потер большим пальцем расселину на навершии, и Чансу невольно всхлипнул, когда его протянуло сладкой дрожью предвкушения. Цзинъянь улыбнулся и пробормотал: «Хорошо…». И повторил.

В прежней жизни Мэй Чансу возмутился бы, что эти движения такие мучительно медленные. Сейчас же ритм был выверен специально для него и совершенен, как в лучших мелодиях дома Мяоинь. В такт этому ритму Цзинъянь дышал глубоко и мощно, точно после бега, медленно подводя Чансу к кульминации этой музыки, а тот бездумно и бесстыдно подавался навстречу и ерзал у него на коленях. Наконец Цзинъянь разжал пальцы и взял его за подбородок, поднимая лицо к своему и медленно обводя языком приоткрытые губы.

– Еще… – слабо возмутился Чансу.

– Прости. Изнываю! Хочется всего сразу. Стиснуть пальцами твой зад. Гладить бедра изнутри. Ласкать бубенцы. Мне бы столько рук... ох… как у многорукого демона из-за Западных гор… Давай-ка так!

Чансу не успел опомниться, как уже полулежал с широко разведенными коленями на верхней, покрытой лишь тонким слоем воды ступеньке, а Цзинъянь решительно склонился к его паху и взял в рот. Чансу застонал в голос и сжал ногами его бока. Прилив наслаждения понимался все выше, грозя накрыть бедного ученого с головой. Демон, вот как? Сейчас он был готов святотатственно признать рот седьмого принца божественным во всех проявлениях. О, эти губы, сжатые в кольцо так же, как прежде – пальцы, и язык, щекотно поднимающийся по ложбинке черепашьей головки, и издаваемые Цзинъянем непристойно причмокивающие, сосущие звуки, точно нефритовый стебель Чансу был большой виноградиной, из которой тот вытягивал сладкий сок! Совершенно не подобающие принцу умения, но до какой степени совершенные...

Он успел лишь предупредительно стукнуть пяткой Цзинъяня по заду (тот предпочел этого не заметить), прежде чем его выгнуло в долгой сладкой судороге.

– Ты не должен был… – проговорил Чансу слабо. Голос звучал хрипло, будто после простуды. Будто это он сам обласкал ртом багровый меч и принял в горло глоток живой ртути.

– О да… теперь мне должен ты. – Цзинъянь все еще дышал глубоко и часто, но произнес это довольно и чуть ли не весело. – Да знаю, твои медные врата на замке… не покушусь.

Но Чансу, охваченный непристойным весенним вдохновением, уже знал, как разрешить и это затруднение.

– Погоди расстраиваться. – Он перевернулся на живот. – Может, у меня и нет для твоего меча тесных ножен, но разве он откажется потереться между шёлковых подушек?

Принимая нефритовый ствол Цзинъяня между сомкнутых ног, он чувствовал себя человеком лживым, порочным и безусловно счастливым. Цзинъянь покрыл его всем собой, стиснул его бедра крепче и вбивался между них с упоением, которого столь неловкий способ удовлетворения вряд ли заслуживал. Даже непонятно, отчего, довершив дело, он так громко и счастливо застонал.

И с теплой купальней – это Цзинъянь тоже хорошо придумал. Вода растворяла и уносила пролившееся семя и пот, расслабляла, нежила… Да настолько, что после пережитого наслаждения все члены у Мэй Чансу сделались как ватные и глаза закрывались сами собой. Он, разумеется, всеми силами боролся с этим прискорбным состоянием и говорил, говорил вдвое больше обычного, лежа на груди у Цзинъяня и слушая успокаивающий стук его сердца.

– Ваше высочество являете собой пример человека, способного согласно всем приметам ухватить феникса удачи за хвост в делах государственных. Раз вам столь прискорбно не повезло в любви...

– Первому – рад, а откуда вы взяли второе? – Цзинъянь перебирал пряди его волос и был настроен на благодушный лад.

– Вы избрали себе в возлюбленные человека глубоко недужного, какое же это везение?

– Человека, который льнул к моим рукам, излился в непритворном удовольствии, а потом и меня вознес к небесам? Всем бы так не везло!

А вот это прозвучало самодовольно. Пришлось окоротить:

– Хм. Вам еще повезло, что, спускаясь с этих небес, я по дороге не схватил сердечный приступ.

Увы, Цзинъянь не устрашился.

– О, даже так! Что ж, передам благодарность матушке за заботы и воздам хвалу ее проницательности.

– Что такое ты сказал госпоже супруге Цзин?! – От возмущения Мэй Чансу даже глаза открыл и позволил себе совершенно неподобающее обращение.

– Я? Что мне нужно питье с приятным, похожим на вино вкусом для человека, которому лекари не дозволяют хмельного. О полезных для такого больного укрепляющих свойствах она, полагаю, догадалась сама. А ты что подумал? Что я рассказал матушке без утайки о своем желании предаться южным играм с прелестным господином Су и получил в ответ питье, доброе напутствие, бутылочку целебной мази и ларец с весенними игрушками?

Чансу не нашелся, что ответить. Хуже того, он почувствовал, что беспричинно и неудержимо краснеет. И спокойствию его духа не помогло, что Цзинъянь прибавил своим низким бархатным голосом:

– Интере-е-есно… Даже если все так и было, отчего это могло бы смутить вас, господин Су? Вы не знаете мою матушку лично, вряд ли вас сможет обеспокоить что-либо, связанное с нею. Однако она – искусная лекарка, сведущая во всех тайнах человеческого тела, и не находит стыдным ничего, что касается телесного здоровья. Ее опыт в императорском гареме бесценен.

Он наклонился к самому уху Чансу, чтобы договорить и вовсе возмутительное:

– Хотя насчет целебной мази мысль здравая. Вы прежде обмолвились, что по хрупкости не могли бы принять меня без ущерба, но, возможно, ее особые снадобья и мое усердие могли бы нам с этим помочь?

Цзинъянь уже доказал, что его пальцы и губы – истинное чудо этого подлунного мира и что терпением он тоже не обделен. Не было сомнений, что, готовя ранее нетронутые ножны для своего меча, он бы не поскупился на терпение, масло и ласку. Но… Нет. Чансу следовало блюсти в этом деле твердость, а не уподобляться и вправду ветреным красавицам, у которых «нет» означает «да» и меняется каждую стражу.

– Вы обещали не покушаться на запретное, Сяо Цзинъянь, – попрекнул он сурово, хотя в словах его было больше уверенности, чем в мыслях. – Стоило мне уступить вам в малом…

– Обещал, помню. Но слова-то мне никакие не запрещены! Вы же не невинная дева, и я не давал вам обещания вовсе не упоминать о тех делах, от которых ваш меч сам поднимается к бою. Будь вам противна сама мысль, что я войду в доселе крепко затворенные врата, неужели мои слова разбудили бы вот это?

Цзинъянь накрыл ладонью возмутительно крепнущий драгоценный стебель Чансу. Подумать только, второй раз за вечер! Не иначе в напитке было нечто, укрепляющее не только сердце, но и мужскую силу. Надо будет преодолеть неловкость и написать Чэню письмо с вопросом о возможных последствиях принятия незнакомого зелья. Пока же ему пришлось отвести взгляд, чтобы набраться смелости и спросить:

– Но уж насчет целебной мази вы, надеюсь, пошутили?

– Чансу… – дыхание защекотало ему ухо, а пальцы беззастенчиво и мягко обласкали тело: чувствительную внутреннюю сторону бедер и сокрытое местечко за яшмовыми бубенцами. – Сами посудите. Я целую луну разыскивал для вас этот дом, продумал все: и угощение, и вино, и чашки, и благовония, и халат, в который вы облачитесь после купания. Был готов и к вашему согласию, и к отказу. Неужели я мог бы оказаться настолько небрежен, чтобы не захватить с собою все, потребное для весенних игр?

Чансу представил себе это «все», собранное обученными слугами и евнухами дворца, и почувствовал, как горят щеки.

– Но…

– Вы уже отдались мне так, как можно только с возлюбленным на ложе, разделили со мной наслаждение, – продолжал убеждать Цзинъянь. – Решитесь же и завершите это соединением тел. Полной страстью, согласным удовольствием, моим семенем и ян, которые наполнят вас! Клянусь, вы не пожалеете.

– Вы изысканно распутны, ваше высочество.

– Куда мне! Всего лишь влюблен. И предусмотрителен. Но одно никак не вяжется с другим. Если не хотите, чтобы меня разорвало напополам, сжальтесь и допустите меня в сокровенное.

Когда губы, которые совсем недавно обнимали твой нефритовый жезл, говорят подобное, не в человеческих силах сопротивляться. Чансу извернулся так, чтобы обеспечить рукам Цзинъяня большую свободу. Возмутиться он всегда успеет. Насладиться – нет, не всегда. А сейчас он наслаждался тем, как пальцы Цзинъяня мяли ягодицы, подбираясь к самому входу. И словно этого было мало, тот вновь начал двигать кулаком по его янскому стеблю: незамысловатая ласка, желанная, как первая горсть риса в начале пиршества. Во рту у Чансу сразу пересохло от возбуждения.

– Вы слишком… слишком изощренный любовник. Не похожи на того прямого и не избалованного удовольствиями Сяо Цзинъяня, которого я знаю, – выговорил он с трудом. Просто и безыскусно, зато нелживо. – Не подменили ли вас, часом? В прошлый раз вы были неуклюжи, напористы и ласковы, как щенок…

– В прошлый раз я был прискорбно пьян. А нынче если и кажусь изощренным, то лишь взорам полной невинности. Эй! – забеспокоился Цзинъянь и даже ласки прекратил на мгновение. – Не хотите же вы сказать, что при такой обольстительной наружности, как ваша, со страстями «отрезанного рукава» вы знакомы только по весенним картинкам?

– Нет-нет. По правде, не могу похвастаться тем, что сам в юности не был беспутен и устоял от дуновений южного ветра. Но, увы, с тех шалостей минуло много лет… А вы продолжайте, не останавливайтесь! – выдохнул Чансу, хмелея сразу и от возбуждения, и от собственной наглости.

– Что ж, тогда ты у меня нынче вспомнишь молодость, – пробормотал Цзинъянь и честно принялся исполнять свою угрозу.

Он и вправду позволил себе роскошь не спешить. Его пальцы ласкали, надавливали, мяли, проникали в запретное: сперва с опаской, как вор в богатый дом, потом легко, как хозяин в собственное поместье, и, наконец, победительно резко, как врывается в осажденный город захватчик. К этой минуте у Чансу не было никаких сил сдержать стоны.

– Тело господина Су восхитительно и имеет все признаки страстной натуры, – ученым тоном сообщил напоследок ему бесстыдник Цзинъянь, прилаживаясь мечом к отверстым ножнам, и на этом изысканные речи прекратил. Дальше стены купальни эхом умножали только звуки, свойственные любому безудержному соитию.

***

– Прекрасный и ослепительный господин Су. Едва прикрытый нательным халатом, расслабленный, благодушный. Пронзенный моим оружием множество раз до полного удовлетворения. Чего мне еще желать и на что может быть приятнее любоваться?

Следовало прочитать Цзинъяню нравоучительную отповедь о том, что самодовольство не приводит к добру, но тело Чансу наполняла такая истома, что даже колючки из-под языка куда-то делись.

– Вы воистину одарены талантом к весенним боям, ваше высочество, – только и отозвался он. – Я еще подумаю, не стоит ли мне начать ревновать к тем, с кем вы этот талант совершенствовали прежде.

Он с удивлением понял, что произнес это почти всерьез. Ведь если Цзинъянь влюбился в него первым, то теперь это наваждение настигло и его самого.